Приближаются Каргинские чтения — прекрасный повод рассказать о дружбе Максима Горького с химиком Николаем Васильевым и о последствиях этой дружбы, имевших громадное значение для советской литературы.

 

На ницшеанские мотивы в творчестве великого пролетарского писателя Максима Горького в последние два десятилетия вновь, как и сто лет назад, указывают исследователи, в частности Павел Басинский,  Ольга Сухих,  Борис Гройс и другие. В советский период отечественной истории этот вопрос глубоко не исследовался. П.В. Басинский отмечает, что не совсем было ясно, каким образом возникли «ницшеанские» мотивы в творчестве Горького начала 90-х годов XIX года, если первая книга Ницше на русском языке вышла лишь в 1898 году. Из критиков, писавших в те годы о «ницшеанстве»  Горького, только Николай Константинович Михайловский, кажется, обратил внимание на это несоответствие. Он предположил, что Горький был вовсе не знаком с Ницше, а только впитал какие-то его носившиеся в воздухе мысли, которые могли прорезаться самостоятельно.

Басинский же доказательно утверждает, что Горький  познакомился с идеями Ницше задолго до выхода первого русского издания «Так говорил Заратустра». П.В. Басинский пишет, что Алексей Пешков «в конце 80-х — начале 90-х годов… водил знакомство с супругами Н.З. и З.В.  Васильевыми, которые одни из первых перевели  «Заратустру» на русский язык. В своих воспоминаниях З.В.  Васильева  пишет: «Из литературных их (Горького  и  Васильева. — П.Б.) интересов этого времени помню большую любовь к Флоберу, которого знали почти всего. Почему-то, вероятно за его безбожность — не было перевода «Искушения св. Антония», и меня заставили  переводить  его, так же как впоследствии «Also sprach Zaratustra» Ницше, что я и делала — наверное, неуклюже — и долгое время посылала Алексею Максимовичу в письмах на тонкой бумаге мельчайшим почерком».

Свою дружбу с Николаем Захаровичем Васильевым, химиком по профессии и философом по образованию,  Горький описал в рассказе «О вреде философии», намекнув на то, что Васильев оказал на него какое-то влияние. Васильев погиб в начале 900-х, отравившись каким-то химическим препаратом.  Значительная часть переписки Горького и Васильева утеряна.

Басинский сообщает, что в архиве Горького хранится только одно письмо Горького и четыре письма Васильева. Любопытно, что в единственном письме Горького упоминается Ницше: «Друг  Никола (...) Минский: поэт пишет про меня, что я ибсенист (?) и нитченианец с  первого  до последнего слова».

Васильев Горькому из Киева от 28 октября 1900 года пишет: «Прежде всего все твои произведения я разделяю на две более или менее резко разграниченные категории: в одних ты… проповедуешь так называемую гуманитарную мораль, мораль христианско-демократическую, как говорит Ницше, основным принципом которой в конце концов, что бы ни говорили ее апологеты, является эвдемонизм, наибольшее количество удовольствия для наибольшего количества людей, в ней люди ценятся именно постольку, поскольку они делают для благополучия других и способствуют уменьшению «зла», по их терминологии, т.е. страдания на земле. К этой категории я отношу например «Песнь о Соколе», «О чиже», «Ошибка», «Тоска», «Коновалов», «В степи» и т.д. К другой — «Месть», «Челкаш», «Мальва», «Бывшие люди», «Варенька Олесова», — тут является мораль иного сорта, по которой человек оценивается не по его поступкам или мотивам их, а по его внутренней ценности, красоте, силе, благородству и проч., а также и по тому, насколько он влияет на усиление высоты пульса жизни в себе и других, безотносительно к тому, делает ли он это, заставляя других или себя наслаждаться или страдать».

Это проповедь ницшеанская, и притом весьма глубокая. Басинский отмечает также, что Горький дважды пытался напечатать перевод «Заратустры», сделанный Васильевыми: в 1899 году в журнале «Жизнь» и в 1900 году в издательстве «Знание». Перевод так и не был напечатан. Из возможных причин Басинский называет две — опоздание (в 1898 году выходит перевод Ю. Антоновского, в 1899-м — С.П. Нани) и неважное качество перевода. Хотя Горький в письме к К.П. Пятницкому в июне 1900 года хвалил перевод, называя его наиболее красивым и ясным, это могло быть вызвано желанием помочь Васильеву, который сильно нуждался в это время. В том же письме он просил дать Васильеву какие-нибудь переводы.

Павел Басинский не совсем точно определяет период дружбы Горького и Васильева как  конец 80-х — начало 90-х годов. С осени 1897 года до начала 1898 года, то есть во время, предшествующее выходу в свет первого русского издания «Заратустры», Васильев и Горький находились в Тверской губернии. Современные исследователи обычно опускают этот факт, хотя он довольно подробно изложен более полувека назад тверским литератором, краеведом и ученым Николаем Павловичем Павловым  в книге «Русские писатели в нашем крае», — разумеется, без намека на ницшеанство: «Между тем жена его [Горького] Екатерина Павловна с сыном Максимом в сентябре приехала в Каменку, Новоторжского уезда, и остановилась у друга Горького Н.З. Васильева, с женой которого она была в близких отношениях. Горький тоже собирался приехать сюда. В письме из Мануйловки (Кременчугского уезда Полтавской губернии) 12 (24) октября он писал Е.П. Пешковой в Каменку: «…из твоего письма, по-моему, явствует, что в Каменке тебе нехорошо. Подумай об этом и сообщи мне, удобно ли вообще будет тебе зимовать там? Обо мне не беспокойся — я в припадке работы, и мне теперь все равно — буду писать хоть в печной трубе».

Н.П. Павлов констатирует, что 1897 год был для Горького в высшей степени продуктивным. В столичных журналах «Новое слово», «Северный вестник», «Русская мысль», «Жизнь юга» и в газете «Нижегородский листок» появились его рассказы «Коновалов», «Зазубрина», «Озорник», «Супруги Орловы», «Бывшие люди», «Мальва», «Болесь», «Крымские эскизы», «Ярмарка в Полтаве» и другие. Часть этих рассказов Николай Васильев интерпретировал с точки зрения автора «Заратустры».

Горький выехал из Полтавы в Каменку 23 (ст. стиль) октября и прибыл в наши места в конце этого месяца. Его давнишний друг Н.З. Васильев служил на бумажной фабрике лаборантом: «Это был очень интересный и талантливый человек. Горький познакомился с ним в Нижнем еще в пору прохождения своих «университетов», в 80-х годах. Сын незаметного чиновника Нижегородской духовной консистории, Н.З. Васильев получил образование в Московском университете; химик по специальности, в политическом отношении он принадлежал к революционно настроенной интеллигенции. В 1893 — 1894 годах в страстных поисках правильного научного мировоззрения Горький обратился за помощью к Васильеву, и тот прочитал ему своеобразный курс лекций по философии (см. рассказ Горького «О вреде философии»). Позднее, вспоминая о своем друге, Горький писал: «Это был редкий, оригинальный парень, страстно влюбленный в свою науку — химию».

П.В. Басинский отмечает сдержанность, с которой Горький отзывался о Ницше вплоть до конца 20-х годов, и не исключает возможности тайного интереса к нему. На взгляд Басинского, на отношение Горького к ницшеанству могла повлиять шумная кампания в критике вокруг его первых вещей: «Вспомним, что в статьях Н. Михайловского, А. Скабичевского, М. Меньшикова, В. Короленко «ницшеанство» молодого писателя было подвергнуто резкой критике. В «ницшеанстве» его обвинил и Лев Толстой. Все это не могло не повлиять на Горького. Он не мог чувствовать себя вполне свободно, когда публично говорил о Ницше».

Несомненно одно, что в беседах с Николаем Васильевым, игравшим роль наставника в вопросах философии, ницшеанство Горького укрепилось в селе Каменке настолько, что и в дальнейшем влияло на творчество «буревестника революции».

…13 сентября 2008 года в селе Прямухино, бывшей усадьбе семейства Бакуниных, когда здесь проводился III Всероссийский день русской усадьбы, в раздаточных материалах к нему сообщалось: «На праздновании нового, 1898 года в гостях у Бакуниных был М. Горький; им была впервые показана сцена по пьесе «На дне»«. Однако заведующая музеем Кувшиновской бумажно-картонной фабрики Евфалия Алексеевна Федорова усомнилась в том, что это произошло именно в Прямухине. Сомнения рассеивает известный тверской писатель и краевед Владимир Сысоев: «Горького привезли на Рождество в Дядино, деревню около Кувшинова. Там его встречал Алексей Ильич Бакунин»*.

Примечательно, что судьба еще одного наставника Горького связана, видимо, с Тверским краем. На этот раз речь идет о Михаиле Антоновиче Ромасе, герое «Моих университетов» Горького. В «Моих университетах» образу Ромася, той роли, которую сыграл он в жизни будущего писателя, уделяется значительное место. Ромась — бывший политический ссыльный. Он живет в большом приволжском селе, занимается торговлей, но главная цель его — «будить разум деревни». В доме Ромася читаются запрещенные книги по философии и естествознанию, произведения революционных демократов. К нему приезжают «острожные люди», ведут тайные разговоры. После первой беседы с Ромасем А. Пешков делает такую запись: «Сын черниговского купца, он был смазчиком поездов на станции Киев, познакомился там с революционерами, организовал кружок самообразования рабочих, его арестовали, года два сидел в тюрьме, а потом сослали в Якутскую область на десять лет».

В Государственном архиве Тверской области хранятся материалы, из которых вышневолоцкий краевед В. Никитин делает вывод о пребывании М.А. Ромася в Тверском крае: «28 августа 1890 года Тверское губернское правление завело дело на ссыльного «политического Михаила Антоновича Ромасева». Схожесть дат, примет, обстоятельств ареста, причин ссылки дают возможность утверждать, что этим заключенным был М.А. Ромась, украинскую фамилию которого чиновники переделали на русский лад. Еще одно дело рассказывает о причастии М.А. Ромася к большому политическому инциденту, который произошел в Вышневолоцкой политической пересыльной тюрьме. Блюстители порядка дали этому «делу» такое определение: «Об отказе некоторых арестованных Вышневолоцкой политической тюрьмы принять присягу на верность подданства государю императору и наследнику престола». Датируется оно уже мартом 1881 года. На двадцати девяти страницах — фамилии восьми «непокорных», рапорты смотрителя тюрьмы, вопросы тверского губернатора, докладные записки министру внутренних дел.

Полицейская охранка, канцелярия тюрьмы, губернские власти были сильно встревожены выступлением заключенных. Троих им удалось склонить к присяге. Но пятеро, в числе которых был и М.А. Ромась, остались верны своему отказу присягать» («Калининская правда», 31 марта 1968 г.).

…К числу наставников Горького исследователи давно относят и Андрея Степановича Деренкова, довольно богомольного владельца пекарни и булочной в Казани. После покушения Алексея Пешкова на самоубийство Андрей Деренков, а затем и его родной брат Алексей уехали в Сибирь и обосновались близ города Анжеро-Судженска. В 2008 году мне удалось познакомиться с правнучкой Алексея Деренкова — Светланой Владимировной Мальковой, преподавателем  русского языка и литературы. Но это тема уже другого рассказа.

Игорь МАНГАЗЕЕВ

"Вече Твери", 24.03.2009.

* Из записок княгини Надежды Тимофеевны Кропоткиной (рожденной Повало-Швейковской): РГБ, ф. 549, оп. 1, д. 4, стр. 92 – 93. //Предоставил тверской писатель и строитель Владимир Иванович Сысоев.

«Особенно весело бывало поехать в Дядино зимой на Рождество, когда все члены семьи в сборе. Мы обычно ездили из Прямухина на нескольких санях гусем. За 20 верст пути успеешь промерзнуть, надоедят тяжелые шубы, валенки и так приятно войти в теплую прихожую, где тебя радостно встречает столько веселого и приветливого народа. Вылезаешь из тяжелой одежды, идешь в гостиную прямо к камину. Горячий чай, веселая болтовня, всякие рассказы, а потом, как всегда Мария Ильинична садится за рояль, и начинаются танцы. Один как-то раз нам приготовлен был сюрприз. Вместо обычных полек, вальсов Мария Ильинична вдруг заиграла какой-то дикий, странный мотив, двери с двух сторон гостиной распахиваются и влетает 4 пары негров, да еще каких! Мужчины в клетчатых брюках с отворотами и фраках с белыми жилетами, в котелках на голове; дамы декольтированные, с черными как сажа шеями, руками и лицами, две в красных платьях, две в желтых. Зубы и белки кажутся особенно большими на черных лицах – так и сверкают. Мотив делается быстрее, еще диче, и негры с необыкновенной ловкостью начинают отплясывать какой-то совсем дикий танец. Здесь мы впервые увидали только что появившийся тогда «Кек-Уок». Пикоки исполняли его мастерски, никогда бы русские так не могли. Ни на одной сцене я не видел впоследствии такого талантливого исполнения.

Помню, как мы один раз поехали в Дядино на Рождество. Приехали мы, когда уже стемнело, к самой ёлке, были игры как всегда танцы, сначала были только свои, но потом из соседнего села, где была фабрика, приехала целая кампания ряженых, обычные малороссы, ночи, звезды, пьеро, все как следует, явились ряженые из деревни, среди них главный костюм был, конечно, вывороченный тулуп.

Мне было довольно скучно, в этой компании я никого не знала, я сидела в уголке на диване и разговаривала с дядей Сашей, которого очень любила. В самый разгар веселья в комнату совсем один вошел еще ряженый. Это был типичный босяк, высокий, худой, резкое угловатое лицо с блестящими, глубоко сидящими глазами, прямые черные волосы, торчащие из-под рваной шапки, рваная куртка, подпоясанная веревкой, палка в руках. Я выразила Ал-ру Ильичу [Бакунину. – И.М.] сомнение в том, что это маскированный. Я подумала, что вместе с толпой мог действительно войти и золоторотец, но оказалось, это был какой-то гость, приехавший на Рождество к знакомым Ал-дра Ильича. Босяк сел на тот же диван, где сидели и мы, и молча смотрел на танцы. К нему подсел кто-то из детей и завел разговор. Он отвечал на вопросы, кто он, и начал рассказывать эпизоды из своей босяцкой жизни, да так интересно, что я слушала, стараясь не проронить ни слова. Вскоре возле него образовался целый кружок детей и взрослых, и он нам рассказывал необыкновенно интересные истории. Его рассказы я вскоре прочла в журналах, а теперь читает вся Россия и Европа. Босяк, приезжавший тогда в Дядино с ряжеными, был Горький, тогда еще только что начинавший печататься и никому неизвестный писатель».